Евгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов

Дорогие читатели!

По вашим просьбам мы возобновляем публикацию книги Евгения Фельдмана  «Мечтатели против космонавтов» в рубрике Книга с продолжением. Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!

Читайте, оставляйте восторженные комментарии!

Редакция Книжного клуба Бабук

Глава 26. Я/Мы

Москва — Черный Яр, апрель — июнь 2019

Вдоль стен в нашей маленькой московской квартире лежали стопки журналов. То, чего не было еще год назад, теперь заполняло мою жизнь. Знаменитые фотографы один за другим предлагали свои проекты для будущих номеров, а незнакомые люди на улицах спрашивали, о чем будет следующий выпуск самиздата «Свой».

Идей было полно: я думал сделать проект о небольших российских городах, собрать фотографии комнат, в которых до ареста жили политзаключенные, рассказать про людей с нарушением цветовосприятия, как у меня. А еще решил несколько лет снимать в отпусках и командировках тех, кто уехал из России, и потом выпустить номер про новую волну эмиграции.
Работая так, вдолгую, я научился мыслить совершенно иначе, воспринимая каждый кадр как фрагмент большой истории. Для пятого номера я заканчивал проект про Москву — четыре отдельных сюжета о том, как в огромном городе меняется все и ничего: модные тенденции появляются и исчезают, а эпохи сливаются.

Я даже снимать стал по-другому, будто очищая кадр от шелухи. Я стремился к минимализму: открывал диафрагму до предела и делал нечитаемыми лишние детали на фоне, пересвечивал кадр, чтобы залить ненужные его части белым, до предела упрощал композицию. В каждой сцене я искал какую-то вертикальную плоскость, чтобы расположить камеру параллельно ей и опереть на нее весь снимок.

Работа над журналом перемежалась фриланс-заказами, и мой календарь выглядел совершенно безумно. Ночью я фотографировал в стриптиз-клубе для своего проекта о Москве, утром оказывался в больнице во время операции на открытом сердце, потом снимал промо для амстердамской марки одежды и рэпера Фейса в образе Путина для билбордов с афишами, а в паузах доделывал выпуск самиздата про девяностые — мы собрали его из снимков легендарного арт-фотографа Игоря Мухина.

Выпуск про Москву был моим самым личным проектом, и я решил снять заднюю обложку в любимых с детства дворах на юго-западе. Я начал с дома, где жил мой лучший школьный друг. Помпезная ярко-красная восьмиэтажка с белым барельефом будто не изменилась, но каждый шаг по знакомой тропинке в сторону школы все сильнее меня тревожил. Хотя я не был здесь всего десять лет, я почувствовал себя героем Брэдбери в марсианской экспедиции: все вокруг напоминало о детстве — и одновременно зудело какой-то подменой. Сначала я решил, что просто вырос. Но чем ближе я подходил к школе, тем сильнее были изменения. Жилые здания теперь были разделены непроходимыми заборами. Детский дом за углом стал православным, и его венчал купол с крестом. Возле нового школьного корпуса собралась недовольная толпа: район хотели перекопать из-за строительства метро, и жителей не пустили на общественные слушания. За углом, у места, где мои одноклассники открывали для себя алкоголь, все было уставлено автозаками: власти на всякий случай готовились к разгону.

Государство проникло не только в мое детство — оно было везде. Как-то я продавал самиздат на ярмарке андеграунд-проектов, и женщина средних лет бросилась с восторгом разглядывать выпуск про Навального.

— Купите?
— Нет, ну как можно. Мало ли что.

Причин для страха и правда хватало.

Социальные сети облетали все новые записи оперативных съемок: силовики с оружием врываются в очередную квартиру, кладут на пол свою жертву, под камеры роются в вещах — и все из-за лайков или комментариев в интернете. Законов, карающих за слова, становилось все больше, а их трактовка делалась все шире. Люди попадали в тюрьмы и спецприемники за исторические фотографии, танцы у мемориалов, «пропаганду нетрадиционных отношений», сомнения в «территориальной целостности» России, курение в церкви и твиты о митингах. На псковскую журналистку Светлану Прокопьеву завели дело об оправдании терроризма за размышления о причинах, побудивших семнадцатилетнего анархиста взорвать себя в областном офисе ФСБ.

Одновременно силовики давили на ФБК и Навального. Его сотрудников и волонтеров стали постоянно арестовывать — за митинги, пикеты, трансляции. Рубанов был вынужден уехать из России: на него завели дело из-за отказа удалить расследование о Медведеве, и Роме пришлось вместо очередной летучки мчаться на маршрутку до Беларуси. Глава Росгвардии из-за расследования о том, как в его ведомстве воруют на продуктах, вызвал Алексея на дуэль. Политик, впрочем, был недоступен: после очередных тридцати суток ареста его задержали на выходе из спецприемника и посадили еще на двадцать. 
Эхо этого давления докатывалось и до меня. Как-то мне предложили сделать проект как про Навального — о защитнике хоккейного «Динамо», — а потом заказчики сами испугались своей смелости и пропали. Во время протестов в Екатеринбурге — там решили построить храм вместо сквера — местные эшники окликали меня по имени. Дизайнер типографии, где я печатал книги и журналы, донес руководству, увидев упоминание Навального в очередном макете. Я и сам постоянно стирал особенно резкие посты, решая лишний раз не рисковать.

Год за годом я приходил к «эмпатичной безучастности»: я проникался переживаниями своих героев, но так, чтобы сосредоточить их чувства в кадре, а не пропускать через себя. Иногда мне казалось, что этому помогла война — она на несколько лет подморозила мое восприятие. Теперь тщательно выстроенная конструкция трескалась.

Все началось с проходной съемки для «Медузы». Националист Дмитрий Демушкин провел в колонии два с половиной года из-за обвинения в разжигании ненависти — а освободившись, стал главой администрации Барвихи, поселка под Москвой, где в том числе стояли самые дорогие виллы олигархов и чиновников. Реформа местного управления привела к коллапсу власти, и барвихинские коммунисты попытались воспользоваться моментом.

Странная идея левых позвать во власть ультраправого Демушкина была отчаянной попыткой привлечь внимание к поселку: жители возмущались, что реальной властью в округе обладали не избранные депутаты, а владельцы особняков. 
Вечером у Демушкина была встреча в Госдуме, и я после съемки почему-то поехал с ним в центр. Наше такси бесконечно долго стояло в пробке, и националист принялся буднично рассказывать про жизнь в колонии: он сидел в бараке усиленного режима, и надзиратели день за днем запрещали ему двигаться и разговаривать.

Я был потрясен. Когда он выскочил из машины, чтобы дойти до парламента пешком, я пошел с ним — и сочувственно расспрашивал о его делах, несмотря на давнюю неприязнь к правым. Через минуту, возле мавзолея, Демушкин радостно махнул рукой куда-то вбок:

— О, а вон там мы в девяностых собирались и зиговали!

Через неделю мой кокон был пробит окончательно. На «Медиазоне» вышел пересказ выступления пензенского антифашиста Ильи Шакурского в суде: его обвиняли в терроризме по делу «Сети», выдуманной силовиками организации, которая якобы готовила взрывы во время выборов президента и чемпионата мира по футболу.

Активист подробно рассказывал, как следователи били его при задержании, допрашивали ночью, угрожали изнасилованием. Шакурский дал показания, которые от него требовали, — но вскоре пытки продолжились. Сотрудники ФСБ отвели его в камеру, раздели, связали скотчем и стали бить током. Из-за невыносимой боли активист не глядя подписал протокол, подтверждающий преступления его знакомых, других обвиняемых по делу.

После нескольких месяцев в СИЗО Шакурский решился рассказать о пытках своему адвокату. Вместе они написали заявление об отказе от показаний — и тут антифашисту внезапно дали увидеться с матерью. Женщина была так запугана силовиками, что стала на коленях умолять сына оговорить себя и друзей.

Я читал эту чудовищную историю на бегу между встречами и по пути на выступление в небольшом московском фотоклубе. Все дела потеряли смысл, я продолжал обсуждать их по инерции. Как можно говорить о чем-то, кроме пыток? Зачем заниматься творчеством, если оно не кричит о том, что делают с политзаключенными?

В тот вечер я добавил в свою обычную лекцию о самиздате целый пассаж о том, что каждый из нас обязан бороться за пространство, в котором можно будет рассказывать о пытках и политзаключенных. В аудитории сидел пожилой фотограф; он сначала недоверчиво расспрашивал меня про Навального, а потом бросился с придыханием рассказывать про советскую журналистику и прекрасные государственные агентства, которые из нее выросли. Мы долго пререкались, и в какой-то момент я осознал, что уже несколько минут ору на него, пересказывая проигнорированные пропагандистами слова Шакурского.

В те же дни в Петербурге судили участников местной ячейки «Сети», тоже выдуманной силовиками. Обвиняемые ничего не знали о словах Шакурского, но описывали ровно такие же пытки: удары током, избиения, издевательские расспросы о близких. Один из подсудимых, Виктор Филинков, в страшных деталях рассказывал про допросы:

— Боль распространяется по всему телу, кажется, что болит все, хотя бьют во вполне конкретные места. Я даже не знаю, куда больнее, били в разные места: в основном в ногу, в ногу продолжительнее всего, в грудь, запястье я уворачивал, шеей тоже мог работать хоть как-то, но, по-моему, все было одинаково. Когда к ноге приставляют электрошокер и нажимают — как будто теряешься, теряешься совсем, как будто тебя не становится. Остается только боль. 

Безысходности этому рассказу прибавляли обстоятельства. Судья отмахивался, когда Филинков заговаривал о пытках, но ФСБшникам был нужен образец его речи для экспертизы, и антифашист воспользовался этой возможностью. Силовик прерывал его равнодушными просьбами рассказать «что-нибудь более приятное».

«Мечтатели против космонавтов»

электронная книга
аудиокнига
бумажная книга
бумажная книга с автографом автора