МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ. ВИКТОР ВАХШТАЙН

«ГДЕ У ТЕБЯ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ СОФТ И НАЧИНАЕТСЯ ХАРД»

Социолог Виктор Вахштайн не откладывает надолго объяснение названия своей книги «Смонг» (Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель». 2025). Он начинает эту книгу сценой утра 2021 года, когда в дверь его квартиры в мансарде московской высотки позвонили люди в форме с намерением его арестовать. Декан факультета социальных наук Шанинки и философско-социологического факультета РАНХиГС как будто бы не должен был предположить именно такую цель визита, но человек и социолог Виктор Вахштайн хорошо понимал процессы, полным ходом идущие в стране. Поэтому он выбрался на крышу дома и, пройдя по крыше к другому выходу, в тот же день эту страну покинул. Это был не первый случай в его жизни, когда появилась необходимость «переждать за границей», пока власти предержащие перестанут считать, что социология и шпионаж в пользу иностранных разведок - это одно и то же. После того ожидания он вернулся в Москву. 

«Спросите меня, что я делал следующие шесть лет после возвращения, и я набросаю контуры типичной академической биографии. Проводил исследования, публиковал статьи, написал несколько книг, руководил (как мог) двумя факультетами, редактировал журнал, учил студентов, раздавал гранты, летал на конференции, засыпал на заседаниях различных экспертных советов, притаскивал в Школу проекты, читал публичные лекции в регионах и периодически выступал в СМИ. Те же самые действия в глазах сотрудника ФСБ выглядят принципиально иначе: организовал, возглавил, завербовал, финансировал, распространял, дискредитировал, собирал информацию, устанавливал контакты, оказывал влияние на лиц, принимающих решения».

На этот же раз ждать было уже нечего. Объясняя, как он это понял, Виктор Вахштайн описывает гигантское цунами 2004 года, во время которого на индонезийских островах погибли сотни тысяч человек. 

«Однако из 78 000 жителей Симёлуэ погибло всего семеро. За считанные минуты — когда вода стремительно отошла от берега — жители прибрежных деревень с воплями «Смонг!» кинулись на гору в центре острова. Смонг — это не просто слово, обозначающее цунами. Это огромный пласт культуры, который включает в себя буай-буай (колыбельные), нафи-нафи (нравоучительные притчи), детские сказки и лирические поэмы. Каждый текст в этом корпусе содержит прямое указание, как себя следует вести в подобной ситуации. Смонг стал формироваться в начале ХХ века, после цунами 1907 года. Рифмованные строчки с рождения вбивались в головы, передавались из поколения в поколение и оставались мертвым фольклором (над которым, я уверен, периодически стебались многие прогрессивные индонезийцы). Пока не пришло время запустить программу спонтанной коллективной эвакуации. все эти нравоучительные притчи не утратили своего буквального назначения: сигнала тревоги. Можно сколько угодно стебаться над советским смонгом. Но когда в шесть утра раздастся звонок в дверь, вы будете ему благодарны».

Множество буай-буай («С шести лет я точно знал, что можно, а что нельзя говорить по телефону. Каких тем не стоит касаться, обмениваясь мнениями с друзьями на переменах. Чтобы оставаться свободными людьми в несвободной стране, требовалось, прежде всего, оставаться на свободе») и нафи-нафи («Тексты Оксимирона и Нойза попадают в людей моего возраста и круга общения именно из‑за эффекта узнавания тех самых кодов несвободы — усвоенных в детстве, забытых в юности и вновь вернувшихся к середине жизни») из жизни поколения, которое пришло во взрослую жизнь в то же время, когда в российскую жизнь пришла свобода, - и составляют эту книгу. 

Принцип ее построения становится понятен не сразу - вплоть до того, что на протяжении многих страниц текст кажется хаотичным. Каков принцип структурирования всех этих ярких миниатюр, в части которых рассказываются случаи из университетского быта, в другой части - исторические то ли факты, то ли легенды, то ли анекдоты, в третьей - научные теории, и все это вперемежку? А между тем структура у «Смонга» есть, она очень стройная и в соединении с блистательностью мышления и стиля автора подчиняет себе читательский разум. 

Эта книга содержит в себе множество с великолепной краткостью изложенных положений социологической науки. Автор объясняет, например, что такое ответственность за войну, чем она отличается на реальном поле боя, которое он обозначает термином «пространство Шмитта», и в информационном пространстве, которое над реальным полем боя надстроено - его он называет «пространство Рикёра», - где идет борьба за общественное мнение и «метафоры, которыми перебрасываются воюющие стороны, могут летать по самым неожиданным траекториям». 

Ну а житейские истории, современные и из разных веков, зачем ему при этом понадобились?

А чтобы объяснить несправедливость того, что классики европейской мысли от Вебера до Хайдеггера определяли обычную человеческую жизнь как «растительное существование», «выхолощенную повседневность», «тиранию рутины», «неподлинное бытие» и прочее уничижительное. 

«То есть каждому приличному человеку, заботящемуся о своей семье и выполняющему миллион операций на ежедневной основе, предлагается признать, что он — чмо болотное, а никакой не приличный человек. Что же от него требуется, чтобы почувствовать себя подлинно состоявшимся, достойным членом общества, моральным субъектом, носителем всяческих добродетелей и обладателем бессмертной души? Он должен постоянно доказывать самому себе и окружающим, что он «выше всего этого». Что так‑то он философ, поэт и гражданин, а в очередях стоять, суп варить и годовые балансы сводить — чисто хобби, на досуге в перерывах между решением задач мирового масштаба. <…> Протестантизм справился с этим парадоксом весьма изящно. Концепция мирской аскезы убедила население немалой части континента в том, что любая профессия есть служение. Часовщик становится моральным субъектом, если он хороший часовщик. Бизнесмен — если он хороший бизнесмен. Спасение — в ремесле. Но мы же так не можем, да? Нельзя просто взять и стать достойным уважения человеком, если ты копирайтер из Рыбинска».

Предметом профессионального интереса Виктора Вахштайна является социология повседневности. И повседневность, столь разнообразно, выразительно, остроумно описанная в «Смонге», имеет единый алгоритм с описанными в этой же книге научными открытиями. И истории из прошлого, которых в ней немало и выбор которых не сразу становится понятен, этому же алгоритму подчинены. Схожим образом строятся лучшие американские политические сериалы: события личной жизни героев и события политические не просто сосуществуют в сценарии и даже не просто образуют единый сюжет, а подчиняются единым структурным принципам. Поэтому их интеллектуальный и эмоциональный резонанс усиливает зрительское впечатление - так же, как усиливает его авторский стиль Виктора Вахштайна, который трудно не вписать в довлатовскую традицию. Автор, впрочем, и не скрывает своего пиетета перед Довлатовым, и объясняет его:

«Ну нельзя одновременно любить Довлатова и вещать с трибуны о прекрасной России будущего. Или о замечательном ее сталинском прошлом. Где‑то в голове загорается красная лампочка — критический уровень пафоса превышен — и из пожарного крана начинает хлестать довлатовская самоирония. Увы, объяснить это сегодня — «когда период деполитизации наконец‑то закончился» — я уже не смогу. Поэтому:

— Довлатов — наша гордость! Это не только великий поэт, но и великий гражданин…». 

То же отсутствие пафоса невозможно не заметить и в Теодоре Шанине, которому посвящены важные страницы этой книги. Шанин немного не дожил до тех дней, когда декан созданной им высшей школы мирового уровня вынужден был уходить от ареста по крышам. Но он со всем ему присущим мужеством встретил то, как «теплица на глазах превращалась в осажденную крепость. В конце 2010‑х на все попытки внешнего давления — включая отзыв аккредитации, задержания студентов и допросы сотрудников — шанинское сообщество реагировало как город в карантинной блокаде: солидаризацией, уплотнением социальных связей». 

События, из которых стала складываться жизнь российских ученых в преддверии большой войны, отобраны для описания в «Смонге» так, что искры летят при их столкновении с интеллектуальной деятельностью. И выход декана Шанинки через крышу из собственной квартиры - еще не самое безумное из них. 

«Моя приятельница-юрист, арестованная по тому же делу, организовала службу поддержки для сокамерниц. Следователь, не добившись нужных показаний, поехал к школе, где учились ее дети. Тех после уроков забирала бабушка. Следователь из машины сделал несколько снимков, увеличил, распечатал и принес на очередной допрос. «Вы же мать-одиночка, — сочувственно сказал он. — Вас посадят. Детей отдадут в опеку». Еще одну коллегу официант горячо поблагодарил за щедрые чаевые. Правда, не после их получения в кафе, а на следующий день — в своем кабинете. На допросе. Допрос окончился за полночь. Она приехала домой, выпила валерьянки и легла спать. Через четыре часа к ней в квартиру снова пришли с обыском — третий раз за неделю. 

— Вы же еще в среду вынесли все, что можно! — возмутилась коллега. — Единственный смысл ваших оперативных мероприятий — не дать мне выспаться.

— Мы ищем то, что могли пропустить, — невозмутимо ответил человек в погонах, отламывая каблук у ее туфли. Порчу обуви он объяснил «поиском флэшки». Ирвинг Гофман многого не знал о методах работы российских спецслужб. <…> Тем временем добрались до моих выпускников и студентов. На допросах выясняли, не склонял ли я их к подрывной работе под видом исследовательской. У двух дипломниц прошли обыски. В Шанинку заявилась прокурорская проверка. На этом фоне волна хорошо срежиссированной ненависти в российских СМИ уже не вызывала эмоционального отклика».

Но совсем скоро рассыпалось в прах всё, и даже это. 

«24.02.2022 мир утратил форму. Объекты, казавшиеся твердыми, за секунду расплавились и растеклись жирными пятнами. Границы — между добром и злом, возможным и невозможным — стерлись. Слова, высеченные в граните, оказались царапинами на пластилине. Почва под ногами тоже обернулась вязкой, стремительно разжижающейся массой. Любой теоретик в душе — фехтовальщик. Он отбивает удары, прочерчивая в воздухе строгие линии. Отделяет одно от другого. Проводит различения, чтобы придать идеям форму. Ведь то, что не имеет формы, не имеет смысла. 24.02.2022 мир утратил смысл».

Возможно, читатель книги Виктора Вахштайна наблюдает появление в жизни автора нового смонга. Или это уже не смонг, а нечто прямо ему противоположное? Потому что опасность, которая заставляет спускаться в бомбоубежище при запуске хамасовских ракет и встречать там соседок, угощающих тебя предусмотрительно захваченным с собой супом, - принципиально отличается от опасности, заставляющей уходить из своей квартиры по крышам, а назавтра узнавать, что соседи, которые побывали в твоей квартире в качестве понятых, уже предусмотрительно намереваются забрать какой-то хлам, потому что «вам ведь больше не понадобится». 

То, что происходит после февраля 2022 года, язык не поворачивается назвать новой жизнью. И тем не менее эта жизнь происходит, и что-то приходится делать с ней и в ней. То, что пишет об этом процессе Виктор Вахштайн, написано без жалости к себе. 

«Вынужденная эмиграция — это дефолт. В смысле обнуления до базовых настроек. Не до заводских, конечно. В детство никто не впадает. Но до первичных. Тех, которые в определенном возрасте вросли в прошивку. Странно — когда ты из квартиры вышел профессором и автором десятка научных книг, а спустя год увидел в зеркале пензенского гопника с интеллектуальными амбициями. Но как иначе узнать, где у тебя заканчивается софт и начинается хард?». 

Софт и хард в человеческой личности выглядит сильно иначе, чем в компьютере. И об этом Виктор Вахштайн пишет тоже - когда вспоминает пластилиновых человечков, с которыми играл в детстве. Собственно, это итог и финал его книги. 

«Побеждал обычно тот, кто мог дольше сохранить форму. Потому что плавился медленнее».