Издательство BAbookЕвгений Фельдман. Мечтатели против космонавтов
Дорогие читатели!
По вашим просьбам мы возобновляем публикацию книги Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов» в рубрике Книга с продолжением. Книга будет публиковаться долго, больше месяца. Напомним, что эту рубрику мы специально сделали для российских читателей, которые лишены возможности покупать хорошие книжки хороших авторов. Приходите каждый день, читайте небольшими порциями совершенно бесплатно. А у кого есть возможность купить книгу полностью – вам повезло больше, потому что вы можете купить эту книгу и в аудиоверсии, и в бумажном виде и даже с автографом автора!
Читайте, оставляйте восторженные комментарии!
Редакция Книжного клуба Бабук
Глава 31. NO HOPE
Москва, март — ноябрь 2021
Я по-настоящему узнал Москву лет в пятнадцать, когда начал один ездить в центр. Полчаса на метро — и вместо тихого юго-запада я оказывался на шумной Тверской. Психфак МГУ находился здесь же, во дворах напротив Кремля, и после лекций я часами бродил по улицам. Я обожал Москву — широкие проспекты, забитые машинами, плотный поток спешащих людей со всего света, шум сирен, строек и голосов. И наслаждался умением ориентироваться в этом: без труда заходить в нужный вагон метро или поворачивать на улицах, не отвлекаясь от твиттера.
С каждым годом хорошо знакомая мне часть города расширялась. Съемки приводили меня в спальные районы или промзоны у шоссе, командировки заставили выучить наизусть каждый уголок трех аэропортов, а марши несогласных и путинги — побывать в домах с окнами на главные площади.
Все это сломалось к весне 2021 года. Теперь в центре Москвы не осталось улиц, где я не снимал бы что-нибудь жуткое. Весь город будто залило черным. Здесь омоновцы били людей 5 декабря 2011 года, а здесь — 27 июля 2019-го. Там сажали невиновных по «московскому делу», тут убили Бориса Немцова, а здесь отчаявшаяся девушка одного из арестантов Болотной шла по льду к СИЗО в свадебном платье. Я ходил по городу и погружался в свои кадры: автозаки, клетки, мигалки, дубинки, жестокость, страх.
Еще сильнее пугало то, что равнодушный город в этих самых местах упрямо жил своей жизнью. Удушающую тьму видел только я.
Привычная жизнь день за днем от меня ускользала. Я уже больше года, с начала ковида, не снимал регулярно. Митинги в Москве так и остались запрещенными — это была единственная мера, сохраненная с начала пандемии. Любимая группа моего тинейджерства, Lumen, теперь старательно молчала о политике, а старую песню на концерте внезапно сопроводила гомофобным конферансом. Концерты всех остальных моих друзей-музыкантов, не боявшихся говорить о пытках и политзаключенных, отменяли один за другим. Типография, с которой я работал много лет, испугалась допечатывать мои проекты про Украину и Навального.
Даже давняя мечта сбылась так, что перечеркнула прошлое: меня наконец-то позвали полноценно работать в «Медузу», но не фотографом, а фоторедактором. Еще в январе я жаловался Колпакову, что боюсь оказаться в ситуации, когда не смогу снимать для «Медузы». Ваня подумал месяц и внезапно предложил перейти к ним — а при желании или необходимости переехать в Ригу, поближе к редакции. Я согласился не раздумывая, но несколько недель до выхода на работу провел в метаниях от восторга к ужасу. Мне предстояло впервые в жизни придерживаться жесткого графика, привыкать к команде, просыпаться к утренним летучкам, а главное, надо было быстро разобраться в новой для меня работе. Я никогда раньше не покупал снимки у агентств, не верстал материалы в интернете, не заказывал съемки.
Первого марта я вышел на работу, и тревога сменилась вдохновением. Я должен был «окартинивать» поток материалов: коротким заметкам нужны были обложки, длинным еще и фотографии внутрь. Повозившись с софтом и скриптами, я под наблюдением коллег оформил первую пару публикаций, зашел на главную страницу и вдруг увидел там снимки, которые только что подбирал сам.
Я жадно бросался окартинивать самые разные тексты — про суд над экс-президентом Франции, протесты в Мьянме, кошку на крыше лондонского поезда. На двенадцатый день работы я впервые отправил фотографа на съемку, а осмелев, начал предлагать свои материалы. В начале марта я собрал ностальгическую галерею про самый большой митинг времен перестройки, а в апреле пересмотрел тысячи фотографий американского вторжения в Афганистан и выбрал по одной за каждый год — надвигалось двадцатилетие войны.
Самым масштабным оказался проект про Беларусь. С жестокого подавления протестов минуло полгода, сотни политзаключенных попали в тюрьмы, а десятки тысяч людей были вынуждены эмигрировать. Я решил показать эту трагедию глазами минских фотографов: некоторым пришлось уехать, а тем, кто остался, снимать стрит или отказываться от своих имен под публикациями. Как бы меня ни радовала работа фоторедактора, я скучал по съемкам — и в этих историях видел и свое будущее.
Навальный попал в одну из самых страшных российских колоний, ИК-2 под Владимиром, ту самую, где националисту Демушкину запрещали разговаривать. Для лидера оппозиции режим в ней изменили — заключенные с удивлением передавали на волю, что «приемку» новой группы осужденных провели без избиения на выходе из автозака. Вместо насилия Алексея решили подавить могильной глухотой. Вокруг него в колонии выстроили тройной кордон: Навального поместили в «сектор усиленного контроля», а всем остальным заключенным строго запретили как-либо с ним взаимодействовать. Политик писал, что про себя называет режим «дружелюбным концлагерем», и шутил про распорядок дня:
«В 6:10 зарядка на улице, но до зарядки мы слушаем гимн. Представьте себе, локальная зона вокруг барака. Снег. Мужчины в черных тюремных робах, сапогах и меховых шапках стоят в темноте с руками за спиной, и над всей зоной через репродуктор на высоком столбе раздается: „Славься, Отечество наше свободное“».
Самой жестокой пыткой было лишение сна. Навального сразу после ареста объявили склонным к побегу, и по ночам сотрудник колонии каждый час светил ему фонарем в лицо, громко объявляя на камеру, что осужденный на месте. Через две недели в таких условиях Алексей не выдержал и через адвокатов рассказал о резком ухудшении здоровья. Оказалось, что у него еще в московском СИЗО начала болеть спина — и теперь он почти не чувствовал одну ногу. Тюремные врачи после осмотра не рассказали о диагнозе и необходимом лечении. Проблемы с нервной системой могли быть осложнением после отравления «Новичком», но Навальному давали лишь пару таблеток обезболивающего. Еще через неделю, 31 марта, он написал заявление с требованием допустить к нему независимого врача и объявил голодовку:
«Несмотря на острые прогрессирующие боли сначала в спине, потом правой ноге, а теперь и с онемением части левой ноги, я медпомощи так и не получил. И черт бы с ней, с правой ногой, Александр Александрович! Обошелся бы я как-нибудь и одной. Но вот двух ног мне лишаться не хочется. Несправедливо это будет: у всех по две, а у меня ни одной».
С каждым днем новости становились все страшнее. Навальный сильно худел, и его перебрасывали туда-сюда между тюремной больницей и общим отрядом, а полицейские разогнали врачей, которые приехали к колонии требовать допуска к нему. Алексею стали подкладывать конфеты, а заключенным вокруг него внезапно разрешили жарить ароматную курицу. Еще через неделю Юлия попала внутрь на короткое свидание:
«Он все такой же жизнерадостный и веселый. Правда, говорит с трудом и время от времени кладет трубку и ложится на стол, чтобы передохнуть. Похудел сильно. Никогда не видела, чтобы так кожа обтягивала череп, но знаю, что сдаваться он не собирается».
Голодовка Навального привлекла внимание всего мира к происходящему в России. Заявления в поддержку политика выпустили певица Джейн Биркин, футболист Эрик Кантона и актер Бенедикт Камбербэтч. Кремль ответил двойным ударом: в один день была опубликована украденная база контактов четырехсот тысяч человек, записавшихся на митинги в поддержку Алексея, и подан иск о признании ФБК и штабов Навального экстремистскими организациями.
До этого Волков планировал объявить новый митинг, только когда на специальном сайте зарегистрируется полмиллиона человек: по задумке массовость участников должна была гарантировать им безопасность. Теперь он спешно назначил марш на ближайшую среду, 21 апреля. Акцию назвали «финальной битвой между добром и нейтралитетом».
В начале весны власти утвердили детальные требования к журналистам. Теперь те, кто снимал несогласованные акции, обязаны были иметь при себе удостоверения шириной ровно девять с половиной сантиметров и носить жилетки «неонового зеленого» цвета со светоотражающими плашками.
Нам с коллегами предстояло срочно решить, готовы ли мы подчиняться этому закону. Правильно ли отделять себя от протестующих, когда к ним применяют насилие? Не начнут ли выцеливать журналистов заранее, используя яркую одежду как ориентир? Корректно ли вообще следовать очевидно несправедливым ограничениям? Я решил действовать прагматично: носить жилетку, пока она не мешает документировать происходящее, — в конце концов, ту толику безопасности, которую она добавляла, с лихвой компенсировала потребность всегда быть в самой гуще событий.
Центр Москвы снова расчертили полицейские заборы и шеренги, и я кружил по переулкам, снимая выставленные на пустых улицах автозаки, но на углу Тверской у Кремля уже собрались сотни протестующих. По периметру стояли космонавты.
Я торопливо стал снимать людей вокруг: после начала разгона я уже не смог бы их разглядеть. Парень на парапете дирижировал толпой, зажав в руке французский багет. На дереве висели закинутые кем-то синие трусы. Отчаянно прыгавшая девушка пыталась прилепить на стену повыше карикатуру на полицейских. На самом краю тротуара, никем не замеченная, стояла мама Навального — она смотрела на такую же толпу на другой стороне Тверской. Женщина с плакатом «Леша! Спасибо за все!!!» нависала над подземным переходом. Ядовито-зеленые пятна журналистских жилетов были везде, разрывая снимки ненужными акцентами.
На улицу спустились сумерки, и тут люди зажгли фонарики на телефонах. Я огляделся — все пространство вокруг, на сотню метров выше по улице, и сбоку, и через дорогу, было в тысячах огоньков. Я ошибался, думая, что протестующих немного, — как, кажется, и все остальные: словно впервые увидев друг друга, люди довольно загудели.
В этот момент команда Навального призвала идти к зданию ФСБ, и толпа двинулась вперед. Стало ясно, что у силовиков почему-то нет команды на разгон, и лишь в квартале от Лубянки я вместе с головой колонны уперся в полицейскую шеренгу. Взгромоздившись на клумбу, я посмотрел назад и замер: там снова подняли фонарики, и город до самого горизонта расцвел огоньками.
Полицейские так и стояли в стороне, и люди до позднего вечера кружили по городу, скандируя речевки про Навального и политзаключенных. Я плелся в толпе, почти не снимая — было ясно, что все главное уже случилось, — и размышлял о том, зачем был нужен этот марш. Завтра все будут рассуждать о численности акции и о том, поможет ли она Алексею, а ужас его голодовки и бессилие его сторонников снова станут реальными. Но в этот момент, в этих переулках это было неважно: десятки тысяч человек смогли провести вечер с ощущением абсолютной свободы в кругу единомышленников. Я знал, что это чувство еще долго будет уравновешивать внутри них сгущающийся снаружи мрак.
«Мечтатели против космонавтов»
электронная книга
аудиокнига
бумажная книга
бумажная книга с автографом автора
